Признак гениальности
1-2
Может ли быть, что гений – это такая сказочная переполненность души, что прорывается в любую фигню, к какой гению случится приложить руку на минуту?
В этом рисунке с натуры ценна, мол, - по Алленову, - уловленная объективная вариативность, игра, метаморфоза натуры. То есть, вспомнив, что Врубель символист, а символисты идеал свой устремляли в заоблачные выси, то, надо думать, перец рисунка в том, что художник решил уйти от банальных облаков, очень хороших для идеи вариативности и улёта в вольные края, а взять для изображения нечто более материальное.
Пикантность состоит в том, что этак целятся на картину, а перед нами этюд. Художник кого-то для приработка учил живописи, а не умел преподавать. Так просто садился рядом и показывал, как он рисует.
Но гений из него фонтанирует. Вот и…
А ну, глянем на фото натуры. Только не белый ирис возьмём, а что-то контрастное белому фону данного текста. Или посмотрим на рисунок ириса же, но не претендующий выражать вариативность его формы.
Да. Цветок – воплощённое изящество. Даже, можно сказать, утрированное изящество. И какая неожиданность линий. – Отличный соперник изменчивым облакам.
Но – к этюду.
«Границы затёков в акварели «Белый ирис» вторят контурам цветка так, как будто вокруг него плавится морозное окно зимней теплицы, сквозь которое белоснежный с нежно-голубыми и золотисто-розовыми тенями цветок кажется исчезающим призрачным видением…» (Алленов. Этюды Врубеля (1886 - 1887) // Советское искусствознание ’77-2. М., 1978. С. 192).
Это мне хотелось как-то выразить своё восхищение моим кумиром в искусствоведении, М. М. Алленовым. Вот я и создал повод его процитировать.
Когда я впервые увидел орхидею, помню, удивился причудливости цветка. Теперь уже не помню его. Наверно, удивило, что цветок в цветке.
А теперь, по сравнению с «Белым ирисом», удивляет Врубель.
«Иной ряд образных ассоциаций рождает этюд «Орхидея». Вместо гипнотически завораживающего плавного ритмического рисунка предыдущего этюда, здесь – бурное стаккато. Стекловидные лепестки с каким-то почти грубым усилием прорываются сквозь темноту сумрачного синего фона. Просветы белого листа между фоном и зубчатыми контурами цветка подобны вспышкам зарниц в сумрачном небе. В повадке этого цветка есть нечто агрессивное, дерзкое, устрашающее» (там же).
Колючий репейник какой-то, а не цветок с таким чарующим названием.
«Существует легенда, что прекрасная Венера, предаваясь любовным утехам, обронила туфельку. И туфелька богини любви обратилась в восхитительный цветок, символизирующий сексуальность»
А сексуальность таки агрессивна. То есть – зло в моральном плане (в плане обычной морали). Главное ж, как ко злу относились символисты… - Они стремились к добру по принципу пословицы: «не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься». В глубине души агрессивно к агрессивности. Диалектически. Недаром величайшие святые получились из великих грешников.
Православная церковь это стремится замотать. Я ходил к одному уважаемому монаху консультироваться насчёт этой черты символизма. Он очень гневался на символистов. Ну так на то символисты ж и противопоставляли себя церкви при общем с нею устремлении сверхвверх.
«Но насколько ж иносказательно!» - можно воскликнуть, глядя на этюды Врубеля. А способом… эмоционального искажения. При словесно-теоретическом преклонении перед формой.
«В практике передвижнического искусства понятие натуры расширено до понятия действительности вообще, точнее, современной социальной действительности. Но, расширяя таким образом понятие натуры, они сужали понятие формы до правдоподобного обозначения узнаваемого облика, «вида» предмета. Врубель сужает понятие натуры до понятия предметной формы в точном смысле, соответственно предельно расширяя само понятие формы до всего объёма того содержания, которое прежде приходилось на долю действительности» (Алленов. С. 194).
Врубель таким образом добивается качества особой невыразимости словами изображения. И понятно, откуда – от какого-то до конца не победившего разочарования! – у него пошли каменные цветы в «Демоне сидящем» (1890).
Потому грех говорить, глядя на такую картину.
Но я всё-таки кое-что расскажу.
Это было давным-давно. Я был молодым и очень граждански активным.
Что значит очень?
Я не был суетливо активным по всякому поводу. Нет. Я был уже битым. Довольно разочарованным. Обиженным в лучших чувствах. С выговором в карточке комсомольского учёта, из-за которого я чуть было не вылетел когда-то из института. Я уже поступил радикально: при смене работы не стал на комсомольский учёт, чтоб меня не избрали комсоргом, что неминуемо бы случилось из-за моей неистребимой взрывчатости по поводу очередной несправедливости, оказавшейся очередной последней каплей, переполнившей чашу терпения к десяткам других несправедливостей.
Очередной переполнившей каплей оказался тихий ропот сослуживцев (в большинстве – прохладно относившихся к работе женщин) против решения начальника отдела премиальный фонд делить на две части: одна – для равнопроцентного (от зарплаты) распределения среди всех, вторая – для повышения премии отличившимся.
Я всегда бывал отличившимся. Такой характер. В работе было много рутины. Это скучно. Потому я старался скорей от рутины избавиться. И работал очень быстро. Мне лично новая инициатива начальника была выгодна. Но.
Страдала ж демократия! Народ тихо роптал и не хотел выступать открыто.
Я предложил «сегодня же» после работы никому не расходиться, собраться на профсоюзное собрание сектора и проголосовать, чтоб в нашем секторе не было разбиения премиального фонда на две части и поощрения отличившихся.
Сектор остался и проголосовал при паре-тройке воздержавшихся. Протокол был написан, подписан и назавтра отнесён профоргом сектора профоргу отдела.
Бунт на корабле!
Назавтра после работы было назначено новое профсоюзное собрание сектора, с участием отделовского профорга и самого начальника отдела.
Все, кто вчера проголосовал «за», кроме меня, проголосовали «против»… И я в итоге получил повышенную премию (пока). И очередную рану в сердце.
И вот я оказался проездом в командировку в Москве и пошёл, конечно, в Третьяковскую галерею.
И там меня оглоушил «Демон сидящий» вкупе с недалеко от него висевшим «Христом в пустыне» Крамского.
И я метался от одного к другому и обратно. И это длилось и длилось. И душа моя разрывалась на части. Кто прав: Крамской или Врубель? И вообще…
При всём моём огромном уважении к Алленову я считаю необходимым произносить то, что считалось в так называемом культурном обществе дурным тоном и, мол, вульгарным социологизмом. Ещё в СССР считалось. Теперь – тем паче.
А я – против.
3 сентября 2011 г.
1-2
 Врубель М.А. Царь Берендей. Модель. 1899-1900. Майолика, цветные глазури. 46х33,2х18,5. ГРМ |  Врубель М.А. Кампанулы. 1904. Бумага, акварель. 43х35,5. ГТГ |  Врубель М.А. Портрет поэта В.Я. Брюсова. 1906. Бумага, прессованный уголь, сангина, мел. 102,2х69,5. ГТГ |