Воспоминания

Валерий Брюсов. Последняя работа Врубеля.

¹Н[иколай] П[авлович] Рябушинский задумал собрать для «Золотого Руна», которое он издавал, серию портретов современных русских писателей и художников. Портрет К. Д. Бальмонта написал В. А. Серов; Андрея Белого - Л. С. Бакст; Вячеслава Иванова - К. А. Сомов. Сделать мой портрет Н[иколай] П[авлович] решил предложить Врубелю. Это было в 1905 году. Врубель жил тогда в психиатрической лечебнице доктора Ф. А. Усольцева, в Петровском парке. Заехав за мной утром, Н[иколай] П[авлович] повез меня знакомиться с Врубелем. Раньше с Врубелем встречаться мне не приходилось. Но у нас было много общих знакомых. Я многое слышал о Врубеле сначала от М. А. Дурнова,² которому пришлось быть печальным свидетелем начинавшегося у Врубеля не­дуга, потом от членов Московского товарищества художников, со многими из которых я был близок и которые гордились тем, что Врубель выставлял свои полотна на их выставках. Кроме того, уже давно, после «Пана», после «Трид­цати трех богатырей», после «Фауста», я был страстным поклонником его творчества («Демона» мне на выставке не довелось видеть).

Лечебница доктора Усольцева состояла из двух скромных деревенских до­миков, расположенных в небольшом парке, в пустынном переулке, около Зы­кова. Была еще зима, везде лежал снег, кругом было безлюдно. Внутри дома оказались простенькие комнаты, со стенами без обоев, с рыночной мебелью, не впечатления «больницы», но все же было неуютно и не живо. Д-р Усольцев, знакомый всей Москве завсегдатай всех «премьер», человек поразительно живой, интересный, но со странно сумасшедшими глазами, при­гласил подождать минутку. Вот отворилась дверь, и вошел Врубель. Вошел неверной, тяжелой походкой, как бы волоча ноги. Правду сказать, я ужаснулся, увидя Врубеля. Это был хилый, больной человек, в грязной измятой рубашке. У него было красноватое лицо; глаза - как у хищной птицы; торчащие волосы вместо бороды. Первое впечатление: сумасшедший!

После обычных приветствий он спросил меня:
-  Это вас я должен писать? И стал рассматривать меня по-особенному, по-художнически, пристально, почти проникновенно. Сразу выражение его лица изменилось. Сквозь безумие проглянул гений. Так как у Врубеля не оказалось ни красок, ни угля, ни полотна, то первый сеанс пришлось отложить. Н. П. Рябушинский обещал прислать ему все нуж­ное для рисования. Понемногу разговор завязался. Д-р Усольцев принес бутылку вина и пред­ложил стакан Врубелю.
-  Нет, мне нельзя пить, - возразил он.
-  Немного можно, если доктор позволяет, - сказал Усольцев.
-  Я все свое вино уже выпил,- ответил Врубель, отодвигая стакан. Сначала Врубель больше молчал, потом стал говорить. Это была какая-то беспрерывная речь, цепляющаяся за слова, порой теряющая нить, часто бес­цветная, но минутами поразительно яркая. Среди длинного ряда незначитель­ных лишних фраз он высказал два-три афоризма, тогда поразивших меня своей меткостью. Уходя от Врубеля, я видел его сотоварищей по лечебнице. Они сидели в гостиной в ожидании обеда, тупо и бессмысленно уставившись в одну точку. Я подумал о том, как страшно жить в таком обществе.

Следующий раз я привез Врубелю от Н. П. Рябушинского ящик с цвет­ными карандашами. Полотно уже было заготовлено, и Врубель тотчас же приступил к работе. Скажу, к слову, что первое время Врубель должен был привязывать по­лотно к спинке кресла, так как мольберта у него не было. Позже, по моей просьбе, Н[иколай] П[авлович] прислал и мольберт. Врубель сразу начал набрасывать углем портрет, безо всяких подготови­тельных этюдов. В жизни  во всех движениях Врубеля было заметно явное расстройство. Но едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твердость. Линии, проводимые им, были безошибочны. Творческая сила пережила в нем все. Человек умирал, разрушался, ма­стер - продолжал жить. В течение первого сеанса начальный набросок был закончен. Я очень жа­лею, что никто не догадался тогда же снять фотографию с этого черного рисунка. Он был едва ли не замечательнее по силе исполнения, по экспрессии лица, по сходству, чем позднейший портрет, раскрашенный цветными каран­дашами.

Во второй сеанс Врубель стер половину нарисованного лица и начал рисо­вать почти сначала. Я был у Врубеля раза четыре в неделю, и каждый раз сеанс продолжался три-четыре часа с небольшими перерывами. Позировал я стоя в довольно неудобной позе, со скрещенными руками, и крайне утом­лялся. Врубель же словно не чувствовал никакой усталости: он способен был работать несколько часов подряд, и только по моей усердной просьбе согла­шался сделать перерыв и выкурить папиросу. Во время сеанса Врубель говорил мало; во время отдыха, напротив, разго­варивал очень охотно. В речи он по-прежнему часто путался, переходил от одного предмета к другому по чисто случайным, словесным ассоциациям; но когда разговор касался вопросов искусства, как бы преображался. С особой любовью Врубель говорил о Италии. Он изумлял необыкновен­ной ясностью памяти, когда рассказывал о любимых картинах и статуях. В этой ясности памяти было даже что-то болезненное. Врубель мог описывать какие-нибудь завитки на капители колонны, в какой-нибудь Венецианской церкви, с такой точностью, словно лишь вчера тщательно изучал их. С исключительным восторгом отзывался он о картинах Чимы да Канельяно.
- У него необыкновенное благородство в фигурах, - не раз повторял он.

Первые дни я не замечал резких проявлений душевного расстройства в Врубеле. Между прочим, он интересовался моими стихами, просил принести ему мои книги и на другой день говорил о стихотворениях, которые ему прочли нака­нуне (слабость глаз не позволяла ему читать самому), - говорил умно, делая тонкие критические замечания. Он показывал мне свои новые начатые картины: «Путники, идущие в Эммаус» и «Видение пророка Иезекииля». Сказать, между прочим, они тогда были уже в том виде, в каком остались и теперь, так что мой портрет был самой последней работой, над которой трудился Врубель. По поводу «Видения пророка Иезекииля» Врубель долго объяснял мне, что до сих пор все неверно понимали то место Библии, где это видение описано. Врубелю нередко читали на ночь Библию, и он был изумлен, заметив, что обычное понимание видения - неправильно, не соответствует прямым словам Библии. Тогда я не удосужился проверить это замечание, а теперь мне уже не хочется делать это: я предпочитаю верить Врубелю на слово. Тем более я был поражен, когда однажды утром д-р Усольцев, понизив го­лос, рассказал мне, что он видел накануне.

Придя поздно вечером к Врубелю, он застал его совсем раздетым, на кор­точках, кругом обходящим свою комнату. На вопрос доктора, что он делает, Врубель, смутясь, ответил, что на него наложена эпитимья. За свои грехи он должен сто раз обойти, в таком неудобном положении, вокруг своей комнаты...
- Насилу я уговорил его лечь, - закончил рассказ д-р Усольцев.

На меня этот рассказ произвел впечатление гнетущее, а через минуту во­шел сам Врубель, столь же спокойный, можно сказать, добродушный, как всегда, и, тоже как всегда, сосредоточенно принялся за работу. Скоро, однако, и мне пришлось быть, с горестью, свидетелем душевного расстройства Врубеля.

¹Очерк напечатан в книге: В. Я. Брюсов. За моим окном. М., 1913. Воспоми­нания поэта В. Брюсова — драгоценное свидетельство о том, как создавался его портрет Врубелем, уже начинающим слепнуть, о том, каким интересным и вдохновенным человеком оставался уга­сающий художник.
² М. А. Дурнов - живописец, участник объединения  «Союз  русских художни­ков».

1|2

Врубель М.А. Скачущий всадник. Несется конь быстрее лани... 1890-1891. Иллюстрация к поэме М.Ю. Лермонтова "Демон".

Врубель М.А. Обложка альбома-каталога Выставка картин Союза русских художников. 1903-1904. М., 1901. Библиотека ГРМ, сектор редкой книги

Врубель М.А. Марка для выставки 36-ти художников. 1901. М., 1901. Библиотека ГРМ, сектор редкой книги